Ширин Нешат, «Не спрашивай, куда ушла любовь», 2012 // Courtesy Gladstone Gallery
Ширин Нешат – иранская художница, которая почти всю сознательную жизнь провела на Западе. Училась в Калифорнии, жила в Нью-Йорке… Тем не менее, большинство ее работ посвящены Ирану, востоку, мусульманской культуре и положению женщины в ней. Ее иногда называют феминисткой, но это не совсем корректно: Нешат никогда не кричит «Освободите женщину!», видит в парандже глубокие культурные коды и уважает ислам. В ее работах есть нечто более тонкое – она говорит о природной силе женщины и противопоставляет ее мужскому традиционализму, и верит, что именно женщины смогут изменить положение дел в ее родном и горячо любимом Иране.
Сейчас в Мультимедиа Арт Музее показывают один из ее последних проектов – паблик-арт «Не спрашивай, куда ушла любовь», сделанный по заказу легендарного куратора Акилле Бонито Оливы для неаполитанского метро. Для Нешат эта работа стала одной из первых, сделанных за пределами мусульманских государств и «женской» темы. О том, за что она ценит иранских женщин, о работе с Натали Портман и проектах «на заказ», она рассказала Елене Ищенко.
ЕИ: Почему вы решили принять участие в этом проекте, связанном с неаполитанским метро?
ШН: Большинство моих работ об Иране, даже не о мусульманских странах, как многие пишут. Об Иране. Этот проект – первый, сделанный мной в Европе. Предложение участвовать в нем было для меня вызовом. Во-первых, другая культура, во-вторых, паблик-арт, который я никогда не занималась. Неаполь – очень бедный и очень богатый город. Но все богатства скрыты, они в андерграунде. Меня поразили маленькие, полуподвальные театры. Они никогда не станут большими и знаменитыми, но в них столько потрясающих и талантливых актеров, которые даже не стремятся к славе, им нравится работать именно в таких альтернативных местах.
Знаете, культура Неаполя, Италии противоположна моей. Мы держим все внутри, мы интровертированы, а неаполитанцы – это верх эксперессивности, они все направляют наружу. У меня появился друг в Неаполе, и когда он просто говорит по телефону, кажется, что он с кем борется – размахивает руками, смеется, хмурится. В них есть какая-то страсть ко всему – к политике, к любви, к искусству. Поэтому попав в Неаполь, я решила сделать серию фотографий, на которых были бы максимально сильные эмоции. Я познакомилась с актерами, которые работают в этих маленьких театрах и занимаются импровизацией, и просила их вспомнить о чем-то личном, эмоционально сильном, но вспомнить издалека. Я хотела увидеть, как эмоции накаляются, доходят на своего пика, хотела запечатлеть их в эволюции. Мне показалось, что это интересный проект именно для метро, где бы обычные неаполитанцы могли увидеть себя со стороны. Это не портреты актеров – это их портреты.
Я очень довольна тем, что фотографии получились очень физическими, скульптурными. Это почти 3D, фигуры людей словно появляются из темноты. Мой предыдущий проект был в чем-то близок этому. Это была серия фотографий, сделанная в Египте, практически сразу после революции. Я разговаривала со своими героями и была кем-то вроде психолога: я хотела, чтобы эти люди, достаточно интровертированные, рассказали мне о своих переживаниях, вытащили их наружу. Это было очень сильно эмоционально, люди начинали плакать. Впервые в жизни я снимала слезы, и это было очень важно для меня. Мне было важно выйти за пределы собственной интровертированности через такой художественный опыт.
Ширин Нешат, фрагменты проекта "Наш дом в огне" (Our House is on fire), сделанного в Египте в 2012 году // Courtesy Gladstone Gallery
ЕИ: Мне кажется, что ваш проект «Скажи мне, куда ушла любовь» похож на работы Билла Виолы – та же экспрессия, так же скульптурность образа.
ШН: Это интересное сравнение, я об этом не думала. Но, пожалуй, вы правы. Знаете, каждый заказанный кем-то проект является для художника вызовом – ему приходится вырываться из своих привычных границ, думать по-другому. Для меня это также выход за пределы культурных границ, которые в мой обычной практике ограничиваются Ираном, исламом. Такой опыт очень важен, поэтому мне интересно делать подобные проекты «на заказ».
Недавно, например, я поработала с Натали Портман. Она является мисс Диор, и по заказу этого модного дома я сделала видео «Иллюзии и зеркала». Это не рекламный ролик, как вы успели подумать, это именно фильм. Когда я приступала к съемкам, я поставила себе условие, что фильм должен быть не об Иране и не об исламе, а о каком-то, может, не совсем реальном месте, с которым мы с Натали могли себя в равной степени соотнести. Это не такая и простая задача, ведь она иудейка, а я мусульманка. В итоге у меня получилась психологическая, экзистенциальная работа о мечте, об эфемерном месте, куда все мы стремимся в мечтах. Здесь не было ни слова о наших корнях или традициях. Отказавшись от них, я смогла сблизиться с Натали. И это был потрясающий опыт. Я очень увлеклась этим выходом за переделы своего привычного набора методов и тем.
ЕИ: Паблик-арт, проект с Натали Портман и Диор, полнометражный фильм «Женщины без мужчин»… Вам уже не хватает языка видео?
ШН: Я постоянно работаю с фотографией, видео и фильмами. Я не бросаю видео, просто пытаюсь раздвинуть свои границы. Недавно в Нью-Йорке завершилась моя выставка, на которой были только фотографии. Я закончила видео с Натали Портман, почти закончила проект «Буря» (The Tempest), совместно с Национальным балетом Голландии, в котором будет много хореографии, и это тоже новый для меня опыт. Готовлюсь к съемкам фильма о египетской певице Умме Кульсум.
Не то чтобы я слишком амбициозна, нет, просто мне нравятся все эти медиумы по разным причинам. Фотография для меня – это что-то очень таинственное, это портрет человека. Фотография содержательна – в одном снимке можно выразить все человеческие переживания. Кроме того, фотография отлично подходят для того, чтобы показывать ее в галереях и музеях. Видео – это тоже потрясающий медиум, потому что оно дает возможность рассказывать историю в сжатом времени или сделать потрясающую метафору. Кроме того, видео может быть максимально абстрактным, поэтичным и концептуальным. А кино позволяет выйти за пределы галерей и музеев, приблизиться к новой аудитории, которая, возможно, и не знает ничего о современном искусстве.
ЕИ: Но ведь люди в кино и тем более в метро могут быть абсолютно не готовы к тому, чтобы воспринимать искусство.
ШН: Да, разумеется. И это очень интересно, это тоже определенный вызов. Ты должен суметь вовлечь людей, и эти механизмы меня очень занимают. Есть мнение, что искусство всегда элитарно, но, знаете, я захожу в московское метро и вижу там настоящие дворцы. И я обожаю идею, что искусство должно быть доступным для большой аудитории, а не только для тех, у кого есть образование и деньги. Именно поэтому я решила снять фильм – кино очень демократично, ты можешь заплатить 10 долларов и посмотреть его в кинотеатре, а можешь купить DVD или скачать из интернета. Кино доступно. И я думаю, что это настоящий подарок для любого художника – суметь сделать произведение, которое будет доступно широкой аудитории.
Отрывок из фильма "Женщины без мужчин", Ширин Нешат, 2009
ЕИ: Несмотря на то, что вы говорили о собственной интровертированности, ваши работы очень эмоциональны, хотя в современном искусстве сильную эмоцию встретить достаточно трудно. Современные произведения в большинстве концептуальны и взывают к разуму, а не к чувствам. Вы думаете, что эмпатия в наше время еще работает?
ШН: Я воспринимаю эмоциональность как способ коммуникации со зрителем. Если произведение вызывает эмоцию, то, значит, оно может расшевелить зрителя, заставить его двигаться. Знаете, я не очень люблю чистую документальность, даже египетская и неаполитанская серии фотографий, хоть и приближаются к ней, все равно являются еще и чем-то личным. Любой опыт, который я буду использовать в своей работе, я все равно пропускаю через себя. Мне кажется, что в этот момент рождается и эмоциональность, и некая отстраненность зрителя от героя, который превращается в фигуру, в метафору. Поэтому, да, я верю, что эмоциональность работает.
ЕИ: О чем будет «Буря»?
ШН: О ссылке и колониализме, о буре, о психологическом пространстве мужчин, которое напоминает пространство ссылки. Это фантастическая история, которая при этом могла бы произойти где-нибудь на Ближнем Востоке. Премьера проекта состоится в июне, в Амстердаме, и я безумно волнуюсь, потому что это совершенно новый для меня опыт – это двухчасовое шоу, в котором задействованы экраны, танцоры, музыка, декорации. Танец очень абстрактен, он целиком построен на движениях тела, в то время как видео может быть нарративным. Мы пытаемся объединить два эти медиума таким образом, они дополняли, но не повторяли друг друга. Кроме того, в «Буре» не будет языка, слов, все будет построено на чистой визуальности – видео и тела.
ЕИ: В своих работах вы постоянно касаетесь гендерных вопросов, но вас нельзя назвать феминисткой, ваши работы прямо указывают на различия между мужчинами и женщинами. И как правило, мужчины в ваших видео следуют за разумом и традицией, а женщины – за природой. Совсем не феминистское прочтение.
ШН: Да, вы правы, в моих работах действительно существует такое разделение, и я долго искала лучшее выражение для него. В Rapture, например, множество женщин идет к морю, в то время как мужчины остаются возле традиционной крепости. В «Женщинах без мужчин» героини уходят в сад, где просыпаются, где встречаются с собой. Мужчина в моих работах практически всегда конформен, а женщина ломает правила и прорывает границы. И я верю, что в современном иранском обществе именно женщины способны противостоять государственному давлению, потому что они, в конце концов, более твердые и сильные. Могу ли я назвать себя феминисткой? Только если иранской феминистской.
ЕИ: Однажды вы сказали, что искусство должно быть социально и политически ангажировано. Вы до сих пор так думаете?
ШН: Знаете, я иранка. И любой иранец, особенно тот, кто долгое время живет за пределами страны, просто не может не думать о политической обстановке. Наши жизни определяются политикой. Художнику из Швейцарии, наверно, не обязательно думать о политике, потому что он не имеет с ней ничего общего. Я не говорю, что искусство должно быть политическим, скорее, что художники должны быть политически сознательными. Мы же не делаем искусство только для богатых коллекционеров, мы делаем его для людей. И если мы не будем вовлечены в социальную реальность, то наше искусство будет никому не нужно, кроме, возможно, этих богатых коллекционеров. Я прилетела в Москву из Нью-Йорка, где искусство – это роскошь, деньги и рынок, будто его делают для людей, которые постоянно перемещаются с ярмарки на ярмарку, с вечеринки на вечеринку. По-моему, это противоречит тому, что происходит в реальности. Конечно, я тоже работаю для галерей и музеев, но все-таки я считаю, что мое искусство – о реальности. Собственно, по той же причине я решила снять кино – оно ближе к людям.
ЕИ: В Иране сейчас можно посмотреть ваши работы?
ШН: Когда я сняла фильм «Женщины без мужчин», я была потрясена, как быстро и многочисленно он распространился в Иране. Конечно, официально он был запрещен, но люди скачивали его из интернета, записывали на диски, устраивали подпольные показы и обсуждения… Это меня потрясло, и, конечно, очень обрадовало. В этом – сила кино. Мои видеоработы, фотографии иранцы могут увидеть только урывками, тоже в интернете. Знаете, большинство иранцев вообще никогда не было в музее…
Ширин Нешат, Soliloquy, двухканальное видео, 1999, в котором художница сопоставляет положение мусульманки в западном и восточном мире // Courtesy of the artist & The Musée d’art contemporain de Montréal
ЕИ: А вы сейчас можете приехать в Иран?
ШН: Я не возвращаюсь в Иран, потому что это может быть опасно для меня, хотя я и не занесена в черные списки. Это не вынужденная ссылка, это мой личный выбор. Понимаете, интеллектуалам, тем, кто делает хоть какие-то критические работы, кто просто подвергает сомнению существующую власть, существующие нормы, просто небезопасно находиться в Иране. Лучшие иранские режиссеры – Аббас Киаростами и Мохсен Махмальбаф живут за границей, потому что в Иране их ждет тюрьма. Это не пустые слова: еще один режиссер Асгар Фархади, вернувшись однажды в Иран после какого-то международного фестиваля (знаете его фильм «Развод Надера и Симин»?), был вызван на допрос. У нас есть открытая цензура, все контролируется государством, и говорить открыто о своих чувствах, как это делаю я, просто невозможно. Тем более я женщина.
ЕИ: Я читала, что после учебы в Калифорнии вы долгое время не занимались искусством, и решили вновь вернуться к нему, когда смогли приехать в Иран. Это правда?
ШН: Да, действительно, я уехала изучать искусство в конце 70-х. В это время, в 1979 году в Иране случилась исламская революция, и сначала я действительно не могла вернуться в страну. Я закончила учебу в 80-х, перебралась в Нью-Йорк, но совершенно не хотела заниматься искусством. Оно казалось мне бессмысленным. Я думала, что я ужасный художник, что у меня ничего не получается, что я делаю пустышки. Я жила в Нью-Йорке и работала в арт-институции моего бывшего мужа (бывший муж Нешат – корейский куратор Кионг Парк, основатель некоммерческой организации Storefront for Art and Architecture. – AroundArt). Я смогла вернуться в Иран только в 1990 году, спустя 12 лет. Эта поездка открыла мне глаза, я впервые увидела свою страну после исламской революции, это был абсолютно новый Иран. Да, тогда я решила снова вернуться к искусству, почувствовала необходимость сделать высказывание об исламской революции. Тогда я поняла, что наконец созрела для искусства, во мне появилась страсть к нему. Вот так это сработало.
ЕИ: В ваших работах много мусульманских символов, почерпнутых из традиций, из книг, из Корана…
ШН: Я никогда не использую Коран. Это священный символ, это секретный текст, и я не чувствую в себе права использовать его и никогда не буду этого делать. Тексты, которые вы можете увидеть на моих фотографиях, – это всегда поэзия.
Да, я показываю какие-то ритуалы, в работах. В Rapture, Turbulent, во многих других… Но все это – выдумка, это нереальные сюжеты. Да, они критикуют исламизацию Ирана, но они не взяты из священных книг. Они вдохновленны реальностью. В работе Turbulent женщина поет одна перед пустым залом. В Иране женщине запрещено петь публично. Да, мой фильм критикует это, но он концептуальный, он поэтичный.
ЕИ: Да, я как раз хотела сказать о том, что несмотря на критику, ваши работы сделаны с большим уважением к религии.
ШН: Да, конечно. Понимаете, в такой стране, как Иран, невозможно отделить себя от религии. Религия определяет политику, социальную жизнь, культуру. Все члены моей семьи, бабушки, дедушки, отец, мать – мусульмане. Религия определяет наши жизни. Она слишком сильно укоренена в нашем менталитете, в нашей психике, в наших табу, в наших действиях, в нашем чувстве индивидуальности, в насилии… Знаете, я недавно была в Азербайджане и была удивлена тем, что там так мало мечетей. Если вы будете в Каире или в Тегеране, то увидите, что там все про религию. Религия – это наша реальность.
Ширин Нешат, Rapture, 1999 // Сourtesy Gladstone Gallery
Ширин Нешат, Turbulent, 1998 // Courtesy Gladstone Gallery
